 |  |
| |
Глава 3. После неудачи, постигшей Валлюи в 1947-м, в военной и политической жизни Вьетнама словно бы наступил мертвый сезон. Основные силы французов отступили в Тонкинскую дельту. Вместе с тем они оставили на границе с Китаем ряд сильных аванпостов и фортов. Французы какое-то время удерживали в своих руках Бак-Кан, но к августу 1948-го окончательно убедились в бессмысленности своего присутствия там. Сидя посреди рассадника мятежа, они не могли решительно ничего изменить, поскольку более или менее уверенно контролировали лишь ту территорию, куда долетали пули их винтовок и снаряды пушек. В общем, содержание воинского контингента в данном регионе обходилось слишком дорого с любой точки зрения. Зиапу и частям Главных сил вновь удалось ускользнуть, словно бы растаяв в поросших труднопроходимыми джунглями горах Вьет-Бака. Партизаны Вьетминя продолжали беспокоящие действия, нападая на французов в Тонкинской дельте. Они вели беспрестанную кампанию пропаганды и террора, стараясь заручиться поддержкой населения на оккупированных территориях. В центральной части Вьетнама французы удерживали фактически только ключевые города. На юге страны их положение, однако, отличалось большей прочностью, но даже и здесь они с трудом могли контролировать ситуацию. В 1948-м на смену Валлюи прислали генерала Блэзо, который ничем не способствовал улучшению ситуации. В то же время Зиап не сидел сложа руки. Именно в период затишья, в 1948 — 1950гг., когда не велись крупные кампании, Зиап занимался тем, что совершенствовал орудие своего триумфа — части Главных сил вьетнамских коммунистов. Хотя солдаты формирований Вьетминя хорошо зарекомендовали себя во время осенних боев 1947 года под Бак-Каном, Зиап осознавал, что в плане организации, вооружения, тылового обеспечения и руководства они лишь ненамного превосходят обычные партизанские отряды. Если он собирался когда-нибудь перейти в наступление, ему нужно было реорганизовать их. К счастью для Вьетминя, Зиап обладал даром администратора в военной области. Основополагающей задачей он сделал усиление частей Главных сил. Используя систему “продвижения”, он отбирал лучших бойцов из Региональных и Народных сил и отправлял их “наверх” — в Главные силы, в которых число батальонов с 1948 по 1951 гг. увеличилось с 32 до 117<1>. Естественно, этот процесс не мог не отразиться на частях Региональных и Народных сил, где количество батальонов сократилось со 137 до 37. Кроме того, Зиап провел реорганизацию частей Главных сил. Под Бак-Каном они сражались подразделениями уровня батальона, теперь Зиап сформировал полки, каждый из которых состоял из трех-четырех батальонов и примерно насчитывал около 2000 человек. Однако не одни лишь части Главных сил сделались объектом реформистской деятельности будущего “архитектора вьетнамской победы”. В тот же период Зиап создал межзональные управления, или управления Военных районов (ВР), что дало в его руки инструмент для руководства разбросанными во всей стране Региональными и Народными силами. Но еще более важным шагом Зиапа стала реорганизация главного штаба Вьетминя. В 1947-м едва ли не единственной заботой этого примитивного органа было руководство боевыми операциями, действиями партизан и подготовкой личного состава. В западных армиях всем этим занимается третий, он же оперативный, отдел главного штаба, сокращенно обозначаемый как G-3. В 1950-м, когда операции приобрели больший размах и в значительной степени усложнились, Зиап реорганизовал главный штаб по образу и подобию французского (и американского). Теперь этот орган военного управления разделялся на четыре части: отдел по работе с личным составом (G-1), разведотдел (G-2), оперативный отдел (G-3) и тыловой отдел (G-4). Такой порядок сохранялся до 1953 года, когда из-за роста китайского влияния и в связи с изменением общей ситуации Зиап провел очередную реорганизацию<2>. Тыловая поддержка для военной машины — все равно что горючее для автомобиля. Никакое усиление частей Главных сил и реформирование системы командования не могло бы принести продолжительных результатов без улучшения качества работы служб тыла. Зиапу пришлось отойти от традиционной для Вьетминя системы “огородного снабжения”, вполне адекватного для действий в условиях партизанской войны, к более сложной, способной обеспечивать потребности традиционных воинских формирований. Однако среди всех проблем, вставших перед Зиапом в 1948 — 1950 гг., существовала одна, перед которой будущий “архитектор вьетнамской победы” выглядел как Давид перед Голиафом. Вооружение и амуниция, имевшиеся в распоряжении Вьетминя до 1948 года, были не просто не соответствовавшими поставленным задачам, а никуда не годными. Материальная часть, которой располагали вьетнамцы, представляла собой причудливую мешанину из того, что досталось им от французов и японцев, и даже того, что сбрасывали с парашютов американцы во время Второй мировой войны. На всю армию Зиапа имелось лишь несколько трофейных грузовиков, при этом не было ни запчастей, ни автомехаников. Чтобы искоренить нехватку оружия и боеприпасов, Зиап создал мастерские в непроходимых районах Вьет-Бака. Сначала они изготавливали только гранаты, мины, винтовочные патроны и ограниченное количество ручных пулеметов. Однако уже в 1949-м подпольные производства поставляли армии кое-что посущественнее: среди ассортимента выпускаемой продукции появились даже 120-миллиметровые минометы<3>. Вместе с тем ни один из этих “заводов” не мог снабдить военных тяжелым вооружением, а потому, не будь помощи извне, вьетнамские коммунисты серьезно отставали бы от противника в плане обеспеченности материальной части. Только появление на политической сцене в Юго-Восточной Азии “китайских товарищей” и их помощь позволили разрешить проблемы снабжения сил Вьетминя необходимым оружием. Проблема доставки решалась просто — руководство Вьетминя имело под рукой “народ”, а значит, не страдало от отсутствия дисциплинированных и идейно подкованных “кули”. Этот невиданный подвиг “тружеников тыла” так никогда и не нашел по-настоящему заслуженной оценки на Западе. Использование людей вместо ослов продолжалось на всем протяжении индокитайских войн, оно “не вышло из моды” даже после 1953-го, когда в распоряжении вьетнамских коммунистов имелись тысячи грузовиков. В 1954-м, при Дьен-Бьен-Фу, именно такие носильщики перетаскали на своих спинах огромное количество продовольствия для нужд Вьетминя, что среди прочего позволило Зиапу принудить французов к капитуляции. В 1968-м, во время Новогоднего наступления, все те же “кули” несли поклажу северовьетнамских солдат и бойцов Вьетконга, незаметно подбиравшихся к главным городам Южного Вьетнама. Система снабжения с помощью носильщиков была организована тщательнейшим образом. Штабу Зиапа приходилось точно рассчитывать, сколько и каких предметов снабжения потребуется армии в том или ином случае. Учитывались возможности человека и условия, в которых ему приходилось работать. Вот некоторые выкладки:“.. .25 кг риса или 15 — 20 кг военного имущества (оружие/боеприпасы) на расстояние 25 км по хорошо проходимой местности в дневное время или на 20 км ночью; 12,5 кг риса или 10 — 15 кг военного имущества на расстояние 15 км в гористой местности днем или на 12 км ночью. На запряженной волом повозке 350 кг груза на расстояние в 12 км в день. На телеге, запряженной лошадью, — 215 кг на расстояние 20 км в день”<4>. Носильщиков приходилось призывать на военную службу как солдат, давать им каждому отдельное задание, кормить, наконец. Масштабы этой работы были поистине огромны, поскольку войскам Вьетминя для транспортировки боеприпасов, продовольствия и других предметов снабжения требовалось, по меньшей мере, вдвое больше носильщиков, чем солдат<5>. В действительности и этот расчет занижен. Насколько можно судить по имеющейся информации, многое зависело от конкретных условий — рельефа местности, погоды, характера боевых операций и т.д. Так или иначе, соотношение четыре носильщика на одного солдата будет, вероятно, наиболее соответствующим истине. Помимо того что носильщиков приходилось призывать на службу, контролировать их работу и так далее, их еще надо было кормить. Вот здесь и проявлялась слабость системы. Хоанг, дезертировавший из Вьетминя северный вьетнамец, прекрасно ориентировался в том, как функционировали тыловые службы коммунистов. По его мнению, во время длительных переходов носильщики поедали до 90 процентов продуктов, которые несли<6>. Вместе с тем, несмотря на недостатки системы, она работала. Зиапу приходилось думать о том, как научить бойцов разросшихся численно Главных сил новой тактике боя, иной, чем знакомая им партизанская техника “ударь и беги”. Тут на помощь вьетнамцам опять пришли “китайские товарищи”. Они развернули специальные школы, где учили вчерашних крестьян становиться сапе рами, связистами и даже танкистами. Вьетминь отчаянно нуждался в командирах и штабных офицерах. Китайцы охотно взялись за обучение молодых вьетнамцев, которым предстояло в будущем носить генеральские звезды. Во Вьетнаме и Китае сержантов, младших и штабных офицеров стали обучать китайской тактике и технике ведения боя. В непролазных зарослях Вьет-Бака руководители Вьетминя натаскивали новобранцев, заставляя их зубрить военную науку как таблицу умножения. Основной упор делался на умение воевать в общем строю, маскироваться и пользоваться главным оружием пехоты — винтовкой и штыком. Все нехитрые движения повторялись до тех пор, пока солдат не начинал выполнять их автоматически. От техники обучения западных военнослужащих подготовка личного состава сил Вьетминя отличалась в целом лишь деталями и несколько иным принципом выбора приоритетных направлений, не говоря, конечно, о политическом воспитании и идеологической обработке, которым коммунисты отводили главную роль. Программа политического просвещения и воспитания стала невидимым, но наиболее действенным оружием Зиапа, которое ни разу на протяжении двадцати пяти лет боев не давало осечки. Зиап осознавал: воюя с французами (а позднее и с американцами), главное, что смогут противопоставить его солдаты армиям технически несравнимо более развитых государств, — это высокая воинская мораль, революционное рвение и готовность принести себя в жертву на алтарь коммунизма. В 1959 году он писал: “Глубокое понимание целей Партии, безграничная верность делу народа и рабочего класса, готовность к беззаветному самопожертвованию — фундамент, на котором стоит армия... Следовательно, политическая работа с личным составом — вещь первостепенной важности. Это есть душа армии”<7>. (Курсив Зиапа.) Цитируя Ленина, Зиап добавлял: “...в конечном счете, победа в войне определяется готовностью масс проливать кровь на поле боя”<8>. Не будет большим преувеличением назвать программу политического просвещения и воспитания солдат Зиапа “невидимым оружием”. На протяжении обеих индокитайских войн ни французы, ни американцы так и не поняли, каким образом командованию противника удается поддерживать у своих бойцов такой высокий боевой дух, добиваться от них фанатизма и бесстрашия самоубийц. Самый частый вопрос, которым задавались “окопные реалисты” времен Второй Индокитайской войны, звучал так: “Почему их "желтопузые" не идут ни в какое сравнение с нашими "желтопузыми"?” Как-то я слышал тот же самый вопрос, правда высказанный в более деликатных выражениях, от министра обороны Кларка Клиффорда и председателя Объединенного комитета начальников штабов Соединенных Штатов генерала Эрла Уилера. В ходе войны ни солдатам, ни этим двум высокопоставленным чиновникам не удалось получить удовлетворительного ответа. Только теперь до западных аналитиков начинает потихоньку доходить, каким образом Зиапу удалось создать столь совершенных солдат — бойцов, сумевших заслужить уважение своих противников. Создавая армию фанатиков, Зиап имел в качестве “строительного материала” кучку неграмотных крестьян, побаивавшихся и недолюбливавших чужаков, особенно тех чужаков, которые заседали во властных кабинетах, начальников. Новобранцы Зиапа не осознавали такой категории, как время. Они не знали, что такое спорт, а стало быть, не понимали, что такое работать в команде, и не испытывали коллективного чувства гордости или разочарования. С самого раннего детства центром их вселенной была собственная хижина, а весь мир для них умещался в границах грязной деревушки. Их сознание не оперировало таким категориями, как вьетнамский народ и служение обществу. Не каждый мастер возьмется ковать меч из такого малообещающего материала. Но у Зиапа имелся подходящий инструмент — программа политического просвещения и воспитания, отчасти позаимствованная у “китайских товарищей”, отчасти доморощенная. Она представляла собой “микстуру” — средство для промывания мозгов, замешанное на пропаганде, отеческой опеке, оболванивании и контроле за мыслями и чувствами подопечных. По настоянию Зиапа политическое просвещение и воспитание занимало половину курса подготовки молодого вьетнамского солдата<9>. Идеологической работой в частях занимались лучшие армейские кадры, политработники, иначе комиссары. Им принадлежала огромная власть в подразделениях, в которых они служили. От пристального взгляда комиссара простой солдат не мог скрыть даже самых своих потаенных мыслей. Политработник имел право аннулировать любой приказ командира части, даже чисто военного характера<10>. Короче говоря, комиссар, по словам одного коммунистического ренегата, “являлся хозяином воинской части”<11>. Главной задачей Зиапа как “кузнеца нового человека” было коренное изменение установок — смена приоритетов. Новобранцу предстояло забыть о своей деревушке и о своей семье, на смену им в его жизнь навсегда приходили армия и коммунизм. Начинать следовало с простого — с того, что могло воздействовать на разум и чувства. Так, многие рекруты слышали или даже испытали на себе, как французы притесняли вьетнамцев, почти все на собственном опыте познали, что такое тяжкий труд за гроши на алчного вьетнамского землевладельца. Кроме того, несмотря на всеобщую неграмотность, новобранцы слышали будоражащие воображение истории о подвигах легендарных героев, сражавшихся в старину за независимость Вьетнама. Они гордились тем, что они вьетнамцы, и презирали и ненавидели иностранцев. И наконец, у всех новичков было общее прошлое — почти все они происходили из одной среды, потому легко начинали доверять друг другу. Для них казалось естественным делить хлеб и чаяния с такими же, как они сами. Начиналось все с малого — с “классового самосознания”. На простых и доступных примерах, с помощью песенок, рассказов и даже шуток, комиссары разъясняли молодым людям цели революции, начатой Вьетминем. Каждый новобранец должен был поведать личную историю того, каким несправедливостям и гонениям он подвергся со стороны землевладельцев или французов. Если же у него отсутствовал негативной опыт в данной области, новичок мог рассказать о ком-то другом, кто пострадал от действий богатеев и иностранцев. Комиссары усердно скармливали бойцам щедро приправленное “вкусовыми добавками” ксенофобии идеологическое блюдо с гарниром из патриотизма. Так постепенно молодой человек понимал, что окружающий мир нуждается в переустройстве. Тогда наставник объяснял, что необходимо делать для того, чтобы все изменить — чтобы страна стала свободной, а крестьяне получили землю, чтобы он, вчерашний бедняк и сегодняшний новобранец, завтра сделался достойным и уважаемым членом общества. Прежде такие мысли и не посещали голову неграмотного крестьянина, теперь же наставления политработника воспринимались как самые настоящие откровения. Далее надлежало перейти ко второму этапу воспитания — отлучению новичка от семьи, отучению от мыслей о родных и близких, оставшихся в прошлом. Чтобы помочь новобранцу обрести новую семью внутри армии, бойцов разделяли на тройки. Члены тройки заботились друг о друге, помогали один другому как братья. С течением времени члены тройки становились друзьями и, если можно так сказать, наперсниками. Затем под чутким руководством наставников молодые солдаты приучались воспринимать свою роту как “братство людей, связанных одной нитью”, а себя членами некоего элитного подразделения, способными вынести все испытания во имя простого народа, из которого они вышли. Так новобранец достигал ступени, на которой вместо заботы о благе своей семьи начинал служение “делу”, а политработник мог писать отчет о том, что подготовительный этап пройден. Именно подготовительный, поскольку всю свою дальнейшую жизнь в армии вчерашний новичок оказывался окружен неусыпной заботой работников идеологического фронта. Тут вот и открывалась глубинная польза тройки, помогавшей новобранцу на первом этапе вживаться в коллектив. Каждый вечер члены такой “ячейки” встречались и обсуждали свои дела, а потому все трое всегда находились в курсе того, чем жил, о чем думал каждый из них. Если один из трех испытывал какие-то колебания, если у него возникали сомнения в правильности общего дела, двое других всегда были начеку. Они — каждый в отдельности, не полагаясь на товарища, — немедленно информировали политработника, который тут же принимал меры, чтобы помочь “сбившемуся с пути”. Тройка в значительной мере гарантировала командование от дезертирства или предательства. Поскольку о намерениях отступника почти неминуемо узнавали двое, хотя бы один из них мог расстроить его планы. Таким образом эффективный механизм коммунистической службы безопасности пронизывал армию на всех уровнях до самого низа. Вот как высказывается по этому поводу специалист: это “...один из самых действенных инструментов (предотвращения дезертирства и предательства) в современной истории”<12>. У комиссаров имелись и другие средства для того, чтобы держать солдат в узде, такие, например, как самокритика и товарищеская критика — технология, позаимствованная у китайцев. Такие мероприятия проводились на собрании роты, где были обязаны присутствовать все. Каждый солдат имел право высказаться как о своих неправильных действиях, так и об ошибках других, вне зависимости от воинского звания. Затем начиналось обсуждение, и тому, кого критиковали, полагалось прислушаться к мнению товарищей или возразить, если он считал, что их точка зрения неверна. Выводы западных аналитиков о действенности подобных методов разнятся, однако, что бы и кто бы ни говорил, на уровне подразделения такой подход срабатывал. Во-первых, он давал каждому солдату ощущение сопричастности к процессам принятия решений. Так они превращались из обычного пушечного мяса в членов команды, имеющих собственное мнение. Во-вторых, данный прием помогал бойцам высказываться о том, что их волновало, без опасения подвергнуться наказанию и давал выход чувствам. Если бы солдат, отягощенный мыслями о допущенных по отношению к нему несправедливостях, продолжал “вариться в собственном котле”, это могло бы в итоге привести к дезертирству. В-третьих, такая практика служила для политработников индикатором состояния морального уровня подразделения и позволяла вовремя обратить внимание на то, что революционное рвение личного состава части начинает ослабевать. На заключительной стадии программы политического просвещения и воспитания уже сам полностью политически подкованный и постоянно опекаемый комиссарами солдат должен был осознать свою высокую миссию по отношению к гражданскому населению, которое также было необходимо просвещать и воспитывать. Именно в роли воспитателей и просветителей и выступали военнослужащие, поскольку им часто приходилось жить бок о бок с гражданскими лицами. Солдаты не только вели пропагандистские занятия, но также строили дороги и мосты, они даже помогали крестьянам выращивать урожаи. Итак, программа Зиапа работала, она помогла ему создать превосходное оружие из казавшегося на первый взгляд непригодным материала. Коммунистические руководители получили таким образом преданных солдат и политических агентов, действовавших на самом низком уровне вооруженной и политической дay трань. “Невидимое оружие” Зиапа оказалось самым действенным из всего имевшегося в его распоряжении арсенала. Пока Зиап занимался “военным строительством”, реорганизовывая части Главных сил, а французы — мышиной возней, закончился 1948-й и наступил 1949 год. Пламя революции все жарче разгоралось во Вьетнаме, лилась кровь вьетнамцев и французов, а разрешения конфликта не наступало. В мае 1949-го французское правительство, недовольное отсутствием видимых изменений к лучшему и по-прежнему неспособное понять, что главная причина неудач военных кроется в нерешительности и непоследовательности политиков, вздумало отправить во Вьетнам некую заметную фигуру — нового человека с “новым взглядом”. Таким человеком стал начальник главного штаба армии генерал Жорж Ревер, весьма примечательная личность, высокопоставленный военный, нетипичный для Франции. Он не являлся выпускником Сен-Сира и был офицером запаса, сумевшим подняться до высоких командных постов во французском Сопротивлении во время Второй мировой войны. Таким образом, он отличался от большинства кадровых генералов французской армии и был не просто солдатом, но в не меньшей степени и политиком. Вероятно, это обстоятельство и стало причиной его назначения. Так или иначе, Ревер смог поставить клинический диагноз “больному”, в роли которого оказались французы во Вьетнаме, и “выписал рецепт” — дал рекомендации относительно того, как можно исправить ситуацию. Для этого, как считал Ревер, надлежало немедленно эвакуировать гарнизоны из изолированных фортов и аванпостов у китайско-вьетнамской границы. Затем заручиться военной помощью Соединенных Штатов и одновременно немедленно начать создание вьетнамской армии. Далее, с помощью этой армии добиться умиротворения в Тонкинской дельте и лишь потом предпринимать крупномасштабное наступление на Вьет-Бак. Но главное, Ревер советовал делать упор на дипломатию, предпочитая использовать переговоры и только потом оружие. Рекомендации Ревера выглядели вполне разумными в 1949-м. С небольшими изменениями они годились бы и в 1952-м, и в 1964—1965 гг., и в 1967—1968 гг., и даже в 1972-м. Однако один француз как-то заметил: “Чем больше вещи меняются, тем больше они остаются такими же, как были”. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы последовать рекомендациям Ревера. С самого начала все пошло не так. Содержание доклада генерала каким-то образом стало известно руководству Вьетминя, которое распорядилось передать некоторые выдержки из него по своему радио. В Париже вьетнамские националисты получили полный текст доклада. Вокруг Ревера и его злополучного доклада закрутился настоящий водоворот событий. Когда осела пыль, “в осадок выпали” некоторые политические фигуры среднего уровня и несколько генералов, включая и Ревера. Но самое главное, иссякла вера в разумность предложенных им мер. Многие из высокопоставленных французских военных тех дней и сегодня уверены: “утечку” доклада организовали французские политики, чтобы саботировать принятие соответствующих решений. Французские политики не могли последовать рекомендациям Ревера. Сделать так, как он советовал, означало предоставить Вьетнаму независимость в той или иной форме и, соответственно, открыто признать, что предыдущие решения были ошибочными. Кроме того, предоставление независимости Вьетнаму могло обернуться потерей источников поступления средств и сырья, рынков сбыта и престижа. Деньги и престиж — без них Вьетнам остался бы только точкой на географической карте, за которую нет никакого смысла сражаться. Кроме политиков во Франции, существовали еще французские высокопоставленные военные и чиновники в самом Вьетнаме. Их также не устраивали выводы Ревера. Ради поддержания собственного имиджа они — как и те, кто приходил до и после них, — отправляли в метрополию ободряющие отчеты об успешности процесса умиротворения колонии. Признать, что все обстоит так, как написано в докладе Ревера, означало для них расписаться в собственной неспособности что-либо изменить и, даже более того, сознаться в том, что они намеренно втирали очки руководству в Париже своими полными оптимизма отчетами. Приводились разные причины — как разумные, так и совершенно вздорные — того, почему французы не могут эвакуировать гарнизоны из пограничных аванпостов. Среди объяснений было и одно сентиментальное. Штаб французских сил не хочет-де оставлять без присмотра кладбище в Као-Банге, где захоронены тела французских солдат. Существовал и еще один, не менее тонкий аспект проблемы. Французский штаб упорно не желал поднимать вопрос относительно эвакуации, чтобы не быть обвиненным командирами и штабными офицерами в пораженческих настроениях. Такое клеймо было нелегко смыть, и оно могло стать обратным билетом во Францию и концом карьеры военного. Таким образом, штаб вместо того, чтобы возражать начальству — а это жизненно важная функция любого нормально работающего штаба, — поддерживал его и выдвигал свои причины, почему необходимо держаться за удаленные форты. Существовали и резонные соображения против эвакуации гарнизонов аванпостов. Любому офицеру понятно, что задача эта сама по себе крайне сложная и сопряженная с большими трудностями. Уходя, солдатам придется бросить огромное количество военного снаряжения, кроме того, на дорогах колонны станут подвергаться нападениям, а за каждым кустом их непременно будут ждать засады. Все это станет причиной серьезных потерь. Даже в 1949-м эвакуация оказалась бы сопряженной со значительными проблемами, а в 1950-м она почти наверняка обернулась бы катастрофой. И последнее. Тяжелая “болезнь”, которой страдали все французские командующие в регионе, начиная от Валлюи и кончая Наварром под Дьен-Бьен-Фу, — неспособность верно оценивать силы Вьетминя, — мешала им признать очевидные вещи, содержавшиеся в докладе Ревера. Командиры и штаб французских войск полагали, что, несмотря на заметное усиление Вьетминя, у Зиапа все равно не хватит оружия и техники для того, чтобы одержать победу над большим гарнизоном. Французы продолжали хранить эти иллюзии, даже несмотря на события апреля — июня 1949 года, когда Зиап произвел серию нападений на мелкие аванпосты в окрестностях Лао-Кая, одного из самых крупных фортов на севере близ границы. Французов сбило с толку то обстоятельство, что коммунистам не удалось оваладеть этими небольшими аванпостами. Они не понимали, что он и не собирался захватывать их, а нападения осуществлялись по другой причине. Однако те атаки, хотя и предпринимались в 1949-м, в действительности являлись частью наступления, запланированного Зиапом в 1950-м. Так или иначе, французы, оказавшись перед дилеммой, когда надлежало либо усиливать гарнизоны северных аванпостов, либо приступать к их эвакуации, сидели сложа руки. Оставив все как есть, они сделали катастрофу неотвратимой. И все же кое-что Франция сделала. В Париже приняли решение заменить Блэзо корпусным генералом Марселем Морисом Карпантье. Французский журналист Люсьен Бодар имел беседу с Карпантье в 1950-м и отзывался о нем как о человеке “с глубоким уверенным голосом... преисполненным самых благих намерений... человеке, которому веришь”<13>. Карпантье был “старым солдатом”, притом столь же хорошим солдатом, как Валлюи, предшествовавший ему, и как де Латтр, Салан и Наварр, его преемники на посту главнокомандующего. Он закончил Сен-Сир в 1914 году вторым лейтенантом и отправился на фронт Первой мировой войны. Служил в пехоте и едва выжил, получив десять ранений, четыре из них — серьезные. Он быстро продвигался по служебной лестнице. Когда в марте 1915-го он в свои двадцать получил звание капитана, то стал самым молодым капитаном во французской армии. Карпантье был награжден орденом Почетного легиона и Военным крестом, удостоившись также пяти особых упоминаний в приказах, где неизменно отмечалась его личная храбрость и “беспримерная отвага”. К началу Второй мировой войны Карпантье служил майором в должности начальника оперативного отдела при штабе генерала Вейгана, главнокомандующего французскими силами в Леванте, и в том же качестве отправился с Вейганом в Северную Африку{24}. Там, будучи уже полковником, Карпантье в мае 1942-го возглавил 7-й марокканский полк{25} и с честью командовал им во время Тунисской кампании. В июле 1943 года Карпантье стал бригадным генералом И начальником штаба Французского экспедиционного корпуса генерала Жюэна в Италии. В июне 1944-го Карпантье был назначен начальником штаба французской армии генерала де Латтра. В этом качестве он участвовал в высадке на юге Франции и последующем марше к Бельфорскому проходу. В ноябре 1944 года, произведенный в дивизионные генералы, он принял 2-ю марокканскую пехотную дивизию, которой командовал во время тяжелых боев в Бельфорском проходе, под Страсбургом и при форсировании Верхнего Рейна{26}. Судя по тому, как часто эта дивизия упоминалась в приказах за боевые отличия, свое дело Карпантье делал превосходно. В 1946-м, получив звание корпусного генерала, он был направлен в Рабат как командующий всеми французскими войсками в Марокко, а в 1949-м переведен на такую же должность в Индокитай. Прибыв в Сайгон в конце лета 1949 года, Карпантье сразу же разобрался в том, что взятая на вооружение стратегия Валлюи — планомерное сражение по европейскому образцу — не принесет успеха. Вместе с тем он понимал, что надо было что-то делать, причем немедленно. Поскольку прежде Карпантье никогда не служил на Дальнем Востоке, он нуждался в помощниках. Такой помощник сразу же нашелся. Генерал Марсель Алессандри являлся одним из нескольких “персонажей”, обретавшихся вокруг и около Индокитая до, во время и после Второй мировой войны и стяжал там некоторую известность. 9 марта 1945 года, когда оккупировавшие Вьетнам японцы, выступив против французских “хозяев”, убили или заключили под стражу многих из них, Алессандри, вовремя предупрежденный о японском предательстве, маршем выступил из Тонкина (из своей штаб-квартиры) и прошел через джунгли Северного Вьетнама в тогда еще некоммунистический Китай. Ему удалось спасти большую часть французских войск, переживших мартовский удар японцев. Алессандри вполне мог бы стать верховным главнокомандующим сил в Индокитае, если бы не некоторые “облачка” на его небосклоне. В Париже на Алессандри смотрели как на назначенца Филиппа Петэна, то есть почти как на коллаборациониста. Несмотря на героический рейд в Китай, — или, возможно, именно вследствие этого, — на генерала косились, а его подвиг, как казалось многим, отдавал предательством и пораженчеством. Французы же с 1940-го весьма болезненно относились к таким вещам. В соответствии с представлениями, сложившимися на Кэ д'Орсе{27}, в 1949-м в Индокитае требовался “победитель”, то есть одна из ярких звезд, воссиявших во время победоносной кампании союзников в Европе. Кроме всего прочего, корсиканец по крови, Алессандри казался неприятным типом, склонным к раздражительности, высохшим, злобным аскетом. Он постоянно во всеуслышание заявлял о том, что, по его мнению, необходимо сделать для решения индокитайского вопроса. Более того, он умел “продавливать” свою точку зрения и навязывать ее вышестоящему начальству, короче, он был этаким провинциальным Шарлем де Голлем с комплексом Моисея. Через несколько дней после своего вступления в должность Кар-пантье вызвал Алессандри в Сайгон. Старый битый волк, Алессандри вел себя осторожно. Он не знал, чего ждать от Карпантье. Может быть, он собирается выступить в роли “новой метлы”? Кто он? Полный химерических идей сумасброд, мнящий себя Ганнибалом перед Каннами? Если так, Алессандри, пожалуй, “вбросил бы саблю в ножны” и попросился в отставку. Однако встреча с главнокомандующим приятно удивила маленького корсиканца. Не собираясь навязывать своего мнения ветерану, Карпантье ударился в другую крайность — фактически сложил с себя обязанности командующего. Карпантье признался изумленному Алессандри, что он (Карпантье) ничего не смыслит в делах Индокитая и хотел бы, чтобы Алессандри принял командование войсками в Тонкинской дельте и действовал бы там по своему усмотрению. Алессандри проглотил удивление, пробормотал какие-то подходящие случаю слова, отсалютовал и, окрьшенныи, выпорхнул из комнаты. Он получил то, о чем мечтает каждый уважающий себя командир, — полную свободу действий. Теперь он, Алессандри, мог проверить на практике обоснованность своих теорий и спасти дело Французской империи в Индокитае. Алессандри не питал иллюзий относительно возможности решить проблему одним сокрушительным ударом. Печальный опыт Валлюи убедил его в том, что подвигнуть или соблазнить руководителей Вьетминя на принятие самоубийственного генерального сражения никому не удастся. Он понимал также, что избранная на тот момент стратегия, а именно окружение Тонкинской дельты, являвшейся одновременно и наградой будущему победителю, и полем главного сражения, была, по его собственному выражению, “абсурдной”<14>. Французы контролировали периметр, но все то, что находилось внутри него — многомиллионное население, производящее тысячи тонн риса, — принадлежало партизанским частям и политическим структурам Вьетминя. Алессандри предлагал захватить дельту и умиротворить население. Сделав это, он рассчитывал лишить Вьетминь притока новобранцев, источников поступления денежных средств и, самое главное, риса. Длительный голод, как уверял Алессандри, заставит Зиапа либо сложить оружие, либо выйти из Вьет-Бака и принять сражение. Тактически Алессандри действовал как человек, который осушает затопленное водой поле. Он выбирал небольшой участок, строил там “насосную станцию” и “откачивал воду”, затем перемещался на соседнюю территорию, где делал то же самое. В качестве дамбы ему служили французские войска, тогда как не воспринявшие коммунистических идей вьетнамцы должны были выполнять роль насоса, откачивающего “воду”, то есть партизан и прочих представителей Вьетминя. Алессандри стал, таким образом, первым в длинной — протяженностью в двадцать пять лет — цепи “миротворцев”, последним звеном которой был американец Уильям Колби. Однако на войне каждый ход предполагает ответное действие, и руководство Вьетминя ответило на попытки Алессандри замирить дельту тем, что развернуло в ней партизанскую войну. Зиап так описывал тактику Вьетминя: “Мы действовали в маленьких зонах силами отдельных рот, которые проникали в глубь занятой врагом территории и вели партизанскую войну, обустраивали базы и отстаивали народную власть на местах. Это борьба была чрезвычайно трудной и велась во всех направлениях и всеми средствами — военными, экономическими и политическими. Противник производил зачистку территории, а мы нападали на тех, кто занимался этим. Враг создавал дополнительные местные части и насаждал на местах марионеточных правителей, а мы поддерживали народную власть, сбрасывали "соломенных чучел", ликвидировали предателей и вели активную пропаганду... Постепенно мы создали сеть партизанских баз”<15>. Но, невзирая ни на что, шаг за шагом, поле за полем, Алессандри расширял подконтрольную ему зону усилиями французских солдат, а его союзники-вьетнамцы проводили там политику умиротворения. Стороны сталкивались в ближнем бою — в ход шли винтовки и гранаты. Все страдали от грязи, жары и паразитов, однако на картах в командных пунктах синяя линия, очерчивавшая оккупационную зону французов, перемещалась все дальше и дальше. В какой-то момент начало казаться, что стратегия Алессандри способна привести к долгожданному результату. Однако, как на горьком опыте узнали два поколения солдат, во Вьетнаме внешне благоприятная ситуация почти всегда оказывается обманчивой. Большая часть сил Вьетминя была представлена партизанами, днем крестьянствовавшими, а ночью бравшими в руки оружие. Когда давление французов возрастало, такие “оборотни” сливались с населением, ожидая, когда представится подходящий момент для новой засады и нового внезапного наскока на неприятеля. Тактика непринятия боя солдатами Вьетминя до поры до времени скрывала еще один недостаток метода Алессандри, у которого недоставало войск для затяжной борьбы. Французам хватало сил для очистки той или иной территории, но они не могли оставить там гарнизоны и тем воспрепятствовать инфильтрации партизан в “зачищенные” зоны, где вновь организовывались элементы подпольной управленческой инфраструктуры коммунистов. Хотя местные антикоммунисты и уничтожали многих активистов Вьетминя, у профранцузски настроенных вьетнамцев отсутствовало должное рвение к искоренению коммунизма и к тому же они не были так хорошо организованы, как их противник. Колониальные власти могли сколько угодно “выпалывать сорняки”, все равно, если оставался хоть один корешок, ростки революции вновь поднимались и зацветали пышным цветом в “садах” умиротворенной французами земли. Подход Алессандри не дал результатов и по другой, пожалуй, более основательной причине: французы не сделали ни одной попытки повести политическую войну — войну за обретение поддержки вьетнамского народа. Для французов низкорослые, грязные обитатели дельты являлись не более чем пешками, неодушевленными предметами. Они годились для использования в качестве солдат, прекрасно исполняли роль плательщиков податей и, конечно, производителей риса — не более того. Французы не стремились приохотить вьетнамцев к ценностям собственной цивилизации, они просто не считали это нужным, в отличие от руководителей Вьетминя, которые уделяли борьбе за души и умы жителей Тонкинской дельты немало времени и сил. Пропагандистская коммунистическая машина задействовала все возможные мощности — радио, листовки и устную агитацию. Кроме того, идеологически подкованные солдаты Вьетминя устраивали “день помощи военных” — помогали крестьянам в уборке урожая и в борьбе с наводнениями. Если не срабатывала политика пряника, Вьетминь обращался к политике кнута — “черной магии” угроз, шантажа, подкупа, похищений и убийств. К тому же появился еще один фактор, бороться с действием которого Алессандри ни коим образом не мог. В Китае победили коммунисты, а это означало, что в 1949-м на северной границе Вьетнама у Вьетминя появился могущественный друг. Вот как пишет Зиап о победе “китайских товарищей”: “Великое историческое событие, изменившее ход истории Азии и всего мира, оказало значительное влияние на освободительную борьбу вьетнамского народа. Закончилась изоляция Вьетнама, окруженного кольцом врагов. Таким образом, страна оказалась связана с социалистическим блоком географически”<16>. Теперь Вьетминь получал из Китая оружие и продовольствие — все то, чего собирался лишить коммунистов Алессандри. Французы, естественно, тоже поняли, чем грозило им изменение ситуации на севере. Как Алессандри, так и Карпантье видели необходимость в сохранении фортов и аванпостов на китайско-вьетнамской границе, чтобы блокировать артерии, по которым Вьетминю поступала разного рода помощь. Самообман продолжался, несмотря на то что немногочисленные и изолированные друг от друга форты не могли сколь-нибудь существенным образом повлиять на ситуацию. Невзирая на все недостатки концепции Алессандри, в какой-то момент действия французов оказались весьма чувствительны для Вьетминя. Поток, которым вливались в ряды войск Зиапа новобранцы из густонаселенной дельты, почти совсем пересох. Ситуация с пополнениями в конце 1949 года сделалась настолько критической, что Хо Ши Мину пришлось объявить “национальную мобилизацию”, чтобы спасти положение. Кроме того, следствием политики французов стало значительное (в два раза) уменьшение поставок риса для Вьетминя. Этот удар пришелся в самое больное место, едва не парализовав армию и коммунистическое правительство. Сокращение поступления риса не только делало реальной перспективу голода, но также лишало коммунистов возможности рассчитываться с солдатами и покупать военное снаряжение. Эмбарго Алессандри выбивало у Вьетминя почву из-под ног — паек риса для бойцов Вьетминя приходилось урезать снова и снова. Голод все сильнее сжимал холодные пальцы на шее Вьетминя. Нехватка риса даже заставила Хо и Зиапа подумать о “невообразимом” — о том, чтобы начать контрнаступление против Алессандри в Тонкинской дельте. Но оба знали, что в 1949-м почти не было надежд на успех такой акции. Им пришлось сжать зубы и ждать перемен к лучшему в 1950-м. Однако кое-что — нечто оставшееся неосознанным французами до конца — произошло уже в 1949-м. “Приливная волна” достигла апогея, и начался откат. С установлением в Китае коммунистического режима Зиап и его части Главных сил смогли начиная с 1950 года постепенно перейти к наступлению. Французам еще удастся одерживать победы в Индокитае, но отныне их действия постепенно утрачивают наступательный характер.
|
 |
